Глава 38. В дом, где исчез аромат югвы

Рэнтаро, зайдя в замок с группой слуг, вскоре растворился в коридорах, словно тень. Он двигался уверенно, будто каждый поворот и каждая щель в полу были ему знакомы. Найдя по памяти покои родителей, он остановился перед скромной, немного потемневшей дверью. Замок, висящий на ней, был простым — его открытие не составило труда, с лёгким щелчком дверь поддалась, он на мгновение замер, вдыхая воздух прошлого. Затем шагнул внутрь покоев, где когда-то жили его родители.

Тишина встретила его, как старый друг. Всё было покрыто толстым слоем пыли, но в комнате всё ещё витал тот самый, еле уловимый аромат рисовой бумаги, древесины и чего-то тёплого, домашнего. Он медленно прошёлся по комнате, скользя пальцами по полке, где когда-то стояли книги и свитки. Коснулся стены, у которой стоял стол, за которым его отец переписывал отчёты.

Он присел у небольшого алтаря, оставленного нетронутым, и, опустив голову, прошептал несколько слов на латыни, затем — по-корейски, и, наконец, на японском, словно стараясь быть услышанным всеми духами, которым был когда-то предан этот дом. «Простите меня... Я не уберёг его... не уберёг их обоих... и не увидел, как повторяется история».

Рэнтаро не знал, услышат ли его, но он знал: то, что он упустил в молодости, теперь стало его единственным смыслом — защищать того, кто ещё жив и искупить то, что было упущено... по незнанию.

Вчера вечером он блуждал по скрытым в стене коридорам, едва не столкнулся с Тадамасой и Амико-сан, еле успев спрятаться в одной из ниш. Рэнтаро аккуратно, стараясь не скрипеть «музыкальными» половицами, которые были установлены, чтобы предупредить защитников замка о проникновении чужаков, пробирался по потайному маршруту, хорошо знакомому ему с юности.

Впереди заиграла музыкальная половица, он услышал громкое чертыхание Тадамасы и успокаивающий мелодичный шёпот Амико-сан — они завернули за угол и исчезли из виду. Рэнтаро, мысленно проверяя карту замка, осторожно подошёл и приложил ухо к щели, в которую исчезли Тадамаса со своей женой.

Долгое время ему было слышен тихий басок Тадамасы, но потом он услышал голос племянника.

«Покои молодого посла», – понял Рэнтаро. Он аккуратно нажал на какую-то панель в стене потайной комнаты и перед в открывшейся узкой щели появилась картинка кабинета покоев.

Рэнтаро видел, как молодой посол, выглянул быстро перепроверил секретность разговора. Потом повинуясь движению Амико, Тадамаса, Тадамаса встал куда-то прошёл… и картинка пропала.

Рэнтаро проверил звук - тишина. Судя по всему, Амико, зная замок до последнего камня, успела показать Тадамасе тонкую линию вдоль потолка — почти незаметную, словно элемент ракури (декора) — и крошечные каракури (отверстия в стенах), которые с первого взгляда можно было принять за безобидные украшения. Она, судя по всему, показала Тадамасе и Ли Ёну, как их закрыть, чтобы избежать подслушивания и прямого наблюдения.

— Амико... — досадливо прошептал Рэнтаро. — Научил же мы тебя с Киёко — на мою голову.

Он тихо улыбнулся и устроился у стены рядом с потайной дверью, надеясь, если не увидеть, то хотя бы услышать хоть что-нибудь. Когда послышался лёгкий скрежет открывающейся тайной створки, он беззвучно поднялся и растворился в тенях потайных коридоров замка.

Он здраво рассудил, что сейчас проникать в покои племянника нет смысла: вокруг него было слишком много людей, готовых о нём позаботиться. Вместо этого он направился к кухне, отыскав её, он решил приготовить корейский десерт — югва, чтобы почтить память родителей и немного побаловать тяжело раненного племянника. В его выздоровлении он не сомневался. Он сам не раз бывал на краю между жизнью и смертью в своих странствиях после изгнания.

…

Митиюка китайских странствий Рэнтаро / Чун Су. Начало

Однажды, отлёживаясь после тяжёлого ранения в убогом жилище китайской старушки — лекаря и шамана, — Рэнтаро был вылечен за три дня с помощью какой-то странной мази: густой, тягучей, алой, как кровь.

Он только недавно прибыл на материк, в Китай. Уехал из Японии после изгнания из клана и направлялся в Янчжоу, провинцию Цзянсу. Ему не терпелось постичь секреты настоящей китайской кухни — не ради себя, а потому что с детства помнил, как его матушка мечтала об этом. Она часто говорила: «Когда-нибудь мы всей семьёй вырвемся из замка и уедем в Китай. Будем там учиться, пробовать, готовить…»

Она щебетала, как они будут жить в маленьком доме, как она станет записывать рецепты, а потом, когда вернутся, откроет ресторанчик. Рассказывала, какие блюда будет готовить, как он будет помогать, как гости будут хвалить. Эти слова врезались ему в душу глубже любого урока, и он поехал — исполнять мамину мечту.

Он проезжал небольшой лес, когда на него внезапно напали. Люди в чёрном, с закрытыми лицами, двигались почти беззвучно и очень быстро. Он едва успел спрыгнуть с коня, отбил несколько метательных звёздочек, но вскоре небо словно закрылось — дротики летели отовсюду. Последнее, что он помнил: кто-то в маске нагнулся над ним, переворачивая на спину, и тихо сказал остальным: — Это он.

А потом — короткий, беззвучный удар ножом в живот. — Он не настоящий японец, — прошептал кто-то в стороне. — Он сын Масааки Со, а значит он японец, — уверенно отозвался тот же голос, что нанёс удар,— выпусти из него хару, — добавил он, и тихо рассмеялся.

В последний момент, перед тем как сознание погасло, тени исчезли, лес снова стал пустым и голоса стихли. Он лежал и медленно умирал, почти без звука, периодически приходя в сознание и снова утопая в забытьи.

В какой-то момент, открыв глаза, будто во сне, он увидел чью-то голову, склонившуюся над ним. Зрение расплывалось, всё плыло… Он смог различить только белое пятно, мягкое, словно лепесток. Голос был женский — удивительно чистый, и, как ему показалось, совсем молодой, почти детский. «Наверное, дети меня нашли...» — промелькнуло в сознании, прежде чем он вновь провалился в темноту. В следующий раз, когда он очнулся, его куда-то тащили, — всё его тело ныло, а под кожей гудел тупой огонь.

А, потом, опять, ещё один провал, и, когда он вновь открыл глаза — над ним склонилась старушка. Он долго моргал, пытаясь сфокусироваться, с трудом разлепив губы, хрипло спросил: — А… где дети?

Зрение вернулось и он увидел, как над ним склонилась старушка и мягко улыбнулась. Она была одета в выцветшее шёлковое одеяние — тонкое, как туман, сотканное будто из лоскутов рассвета. Её волосы были собраны в узел, но седые пряди всё равно упрямо выбивались и падали на шею.

— Ты ронин или… — она внимательно оглядела его одежду и лицо. — Нет… корейское лицо, но одет в кимоно и хакаму, — задумчиво проговорила она, словно вслух размышляя, с налётом иронии и сострадания. Он не успел ответить — снова провалился в темноту.

Сквозь бред он чувствовал, как странная бабушка, словно вышедшая из глубины веков, мазала его чем-то тёплым и пахучим. Она делала это методично, тщательно, не оставляя без внимания ни одной ранки. Запах мази был терпкий, с пряной горечью полыни, железа и чего-то… неуловимо живого. Он снова на время очнулся — его глаза чуть приоткрылись. Старушка посмотрела на него и, почти шёпотом, сказала: — Спи, спи… ты ещё слаб.

Она начала аккуратно переворачивать его на бок. Рэнтаро застонал от боли и вновь отключился, утонув в тепле и темноте, как в детском сне. Во вторую ночь своего выздоровления, в старом, обветшавшем от времени домике, ему приснился странный, слишком живой сон.

Он оказался на маленькой поляне, залитой золотым, ласковым солнцем. Воздух был неподвижен, как в застывшем кадре, и пах сладковато — медом и пылью цветов. В самом центре поляны сидела прекрасная молодая японка. Её чёрные волосы чуть колыхались, будто от невидимого ветра, а у корней, в солнечном свете, переливались тонкие седые пряди — как серебряные нити, вплетённые в шёлк.

Когда она увидела, как он приближается, она медленно поднялась, грациозно, как будто не касаясь земли, слегка поклонилась и представилась.

— Бай Шэ… Белый Змей, — прошептала она голосом, от которого у него защемило в груди. Он был неземным — как эхо флейты над водой. Она протянула к нему руку, улыбнулась лукаво, по-девичьи, и добавила, почти беззвучно:— Я выбрала тебя.

Он потянулся к ней, но она исчезла, словно испарилась под солнцем, оставив лишь легкий отблеск в траве.

Рэнтаро моментально проснулся, резко вдохнул и сел. Несколько раз потряс головой — сон оставил странное чувство, как будто он не спал, а был где-то… рядом с чем-то важным.

— Мы с тобой не познакомились, — послышался голос рядом. — Ты всё время был без сознания. Меня зовут Бай Шэ, — и старушка чуть склонилась, будто кланяясь.

Голос был тот самый, тот, что шептал его имя во сне и остался в нём, как лёгкий звон. Он уставился на неё, не веря глазам. Старушка, седая, в выцветшем шёлке, сидела спокойно…, но внутри всё сжалось, сердце забилось чаще, чем хотелось. Он слышал: это она. Только… кто она?

Он медленно повернул голову, словно ища подтверждение, заглянул ей за спину — в угол, в свет, в тени… — А как же... — он начал, но не закончил. То ли забыл, что хотел сказать, то ли сам испугался своих слов.

Старушка внимательно посмотрела на него своими глазами, словно лунные зеркала... Лицо её оставалось всё тем же — мудрое, морщинистое, с прядями серебра, но голос... Голос вдруг прозвучал молодым, чистым, как родниковая вода: — А, как тебя зовут?

Рэнтаро вспомнил, как его мать, Хва Рён, тихо гладила его по голове, когда никто не видел, и нашёптывала на корейском:— Чонсу... чонсуя... (Чун Су... мой чистый ручей...)

Он тогда не знал, что это слово станет именем его судьбы.

Рэнтаро немного помедлил, потом тихо, отвечая доброй китайской старушке назвал своё имя.

— Чун Су..

— Чистый ручей... — повторила Бай Шэ, и впервые улыбнулась.

Так имя, данное при его рождении родителями, отступило в тень на некоторое время, не забытое, словно свернутое свитком история, которое когда-нибудь ещё потребуется и развернётся при подходящем случае, и появилось новое корейское, данное ему матушкой, Чун Су, он, словно заново родился, и, теперь его новое имя – Чун Су.

И, в этот момент в его памяти, как вспышка, снова мелькнул тот луг и её улыбка, со смеющимися глазами. И, рука, протянутая в солнечном свете. Старушка подняла Рэнтаро буквально за три дня. На следующий вечер он уже жадно хлебал странную похлёбку — травяную, с горчинкой кореньев, будто сваренную из леса. Запивал её заботливо налитым отваром — тёплым, обволакивающим.

А, уже, на третий день он уже бродил по лесу, ища дичь — неуверенно, но с удивлением замечая, как тело снова слушается.

Чун Су часто вспоминал то время — неожиданно тепло. Когда он окончательно встал на ноги, он начал готовить еду для Бай Шэ. Старушка ела мало — он чувствовал это — и потому готовил миниатюрные блюда: лёгкие супы, тонкие лепёшки, жареные корешки. Она отзывалась на его предложения поесть сдержанно. Иногда — просто кивком, а иногда — с кривоватой, почти детской улыбкой. Она брала его руки в свои, удивительно молодые и красивые руки, которых, на удивление, не коснулась старость тихо перебирая своими тонкими пальчиками приговаривала:

— У тебя руки, как у предков великих поваров истории Империи Цин, Империи Ямато и Королевства Чосон, — не спрашивая, а словно утверждая самой себя, внимательно рассматривая руку Рэнтаро, — они похожи на руки твоей матушки? — также не спрашивала, а словно подтверждая какие-то свои мысли, кивая говорила она.

Он пробыл у неё почти три месяца. На прощание Бай Шэ, одетая в выцветшее шёлковое одеяние, походившее на лоскуты тумана, с привычно выбившимися седыми прядями у шеи, протянула ему небольшой стеклянный фиал, который был завёрнут в тонкий платок цвета увядшего лотосового лепестка, с выцветшей вышивкой журавля.

— Эта мазь дарована небу, но отнимает силы у земли. Пользуйся ею лишь тогда, когда боль сильнее гордости, и, да — обязательно храни фиал в темноте.

Золотисто-кровавая жидкость внутри поблёскивала, излучая еле уловимый аромат — то ли железа, то ли полыни и с нотками женьшеня. Запах был странный: тёплый, но тревожный, как дыхание леса перед бурей.

Чун Су знал: предлагать деньги за всё, что она для него сделала, было бы оскорбительно. Бай Шэ не отказалась бы из гордости — нет. Просто для неё долг лечения стоял выше любых монет. Она жила скромно, собирала корешки, пила воду из реки — и, казалось, была вполне довольна этим миром.

Всё время своего пребывания он незаметно пополнял её запасы — сушёные травы, специи, редкие корешки. Складывал в отдельные кульки, аккуратно подписывая каждый, чтобы не дай Будда она не запуталась. Это была его благодарность — молчаливая, незаметная, но искренняя, а накануне отъезда Рэнтаро сделал иначе.

Он глубоко поклонился, собрал свои немногие пожитки, ещё раз проверил запасы, что оставил. Потом, озираясь на дверь, осторожно приподнял край одеяла, которым по ночам укрывалась Бай Шэ, и спрятал туда горсть монет, завёрнутую в мягкую тряпицу. После этого долго стоял у двери, не решаясь уйти, в доме было тихо и только фиал, хранящийся в его сумке, отдавал лёгкое пряное тепло — как будто благодарил тоже.

Живя у китайской старушки Бай Шэ, он сменил своё японское кимоно и хакаму на простую китайскую шань (рубаху) и широкие кун (штаны), подвязанные на поясе обычной верёвкой.

С тех пор он всегда носил тот фиал, который был завёрнут в тонкий платок цвета увядшего лотосового лепестка, с выцветшей вышивкой журавля, в поясе своих кун — как талисман, как последнее средство, оставленное для борьбы с болезнью, когда всё остальное уже бессильно.

Он ни разу не прикасался к нему, с тех самых пор, как получил его от странной доброй старушки Ба Шэ, стеклянный флакон с золотисто-кровавой жидкостью. Не потому что он не смел, а потому что не было подходящего случая. Но теперь, глядя на раненого племянника, он вспомнил слова Бай Шэ: «Пользуйся ею лишь тогда, когда боль сильнее гордости…»

И, он понял, что, настал тот самый момент — момент, когда он отдаёт не ради долга, не из страха, и не из корысти, а, ради спасения своей родной крови — единственного, чудом оставшегося в живых, сына своей младшей сестры Киёко и её мужа — японского дипломата Масаюки Кобаяси.

Митиюка странствий Рэнтаро / Чун Су. Конец

…

Он нашёл пшеничную муку и аккуратно пересыпал в свернутый кулёк. Взял корень имбиря, два маленьких сосуда — с кунжутным маслом и соевым соусом. Прихватил баночку мёда и пару щепоток корицы, сжав их в кулаке. И с этими простыми дарами памяти — направился в старые покои своих родителей.

Рэнтаро тихо приоткрыл дверь. Замок поддался легко — как будто помнил его. Он вошёл и замер.

Кухня, некогда разделявшая жилую зону и небольшую гостиную, всё ещё сохраняла очертания прежнего уюта. Здесь не было роскоши, но всё говорило о заботливых руках. В этом особом расположении, когда кухня находилась почти в центре семейных покоев — был свой смысл. Он помнил, что матери это казалось идеальным. Она говорила, что так проще следить за всем, оставаясь в сердце дома.

Он огляделся. Всё казалось знакомым до боли — даже спустя столько лет. Мысленно он видел, как мать легко двигалась по кухне, точно расставив все предметы по своему порядку. Каждое её движение было точным, без лишней суеты — Быстро нарезать, тут же сполоснуть, ловко бросить в кипящий бульон.

Мама не просто здесь готовила, она жила на этой кухне. Расцветала в аромате соевого соуса, имбиря и кипящего риса, в свете ламп, отражавшихся в глазах родных, ждущих её еды. Это было её пространство, её храм, её сцена, на которой она, как танцовщица, творила тепло и счастье для семьи.

Рэнтаро сделал шаг вперёд и тихо поставил свёртки на край столешницы. Сегодня он снова здесь, но теперь один, хотя и в этой пустой кухне всё ещё жили воспоминания... Он быстро убрался на маминой кухне, протёр толстый слой, накопившейся со временем пыли влажной тряпкой со столешницы, перемыл посуду и сейчас, здесь в тишине, он собирался приготовить югва — не ради вкуса, а как маленькое подношение — в память о тех, кто жил и любил здесь когда-то.

Рэнтаро развернул свёрток и бережно разложил ингредиенты. Всё нужное уместилось в нескольких небольших кучках: пшеничная мука, корень имбиря, немного кунжутного масла, соевый соус, баночка мёда и щепотка корицы, зажатая в ладони.

Он быстро разжёг печь, немного удивившись, что здесь до сих пор сохранились дрова, затем растопил мёд, добавил в него натёртый имбирь и, помешивая, смотрел, как золотистая масса начинает медленно пузыриться. Всё должно быть не спеша, именно так, как любила его мать. Он помнил, что ни на секунду нельзя было спешить с тестом, иначе вкус уйдёт.

Смешав муку с водой, мёдом и щепоткой соли, он вымесил мягкое, податливое тесто — не слишком липкое, не слишком сухое. Дал ему отдохнуть под тканью, чтобы «вдохнуло», как говорила мать. Оставил на полчаса — самое время для короткой молитвы или воспоминания.

В конце Рэнтаро добавил последний матушкин «секретный» ингредиент, пробормотав, как когда-то его мать:

— Пища — это дар, а приготовление — медитация. Готовим еду и вкладываем в неё частичку своей души. Никогда не готовим, когда в сердце темно от плохих мыслей. Спокойствие и светлые чувства… только тогда пища будет нести свет и сможет исцелять.

И, в этот миг, ему вдруг показалось, будто мать стоит за его спиной. Её голос звучал так ясно, словно она и вправду направляла его руки — как в том далёком детстве, когда весь мир умещался в тёплой кухне, пахнущей корицей и мёдом...

Он замер на мгновение, затем, глядя на готовую югва, медленно начертил пальцем в воздухе:

健 

— иероглиф силы и здоровья, а следом — полную форму:

健康

— так, как она пишется в японских кандзи, китайских ханьцзы и корейских ханча.

Одно слово, объединяющее три мира. Не просто здоровье тела — но равновесие, покой и тот особый свет, что рождается только в чистом сердце. Над десертом на секунду повисло золотистое сияние — скорее всего, отблеск пламени в печи...

На приготовление ушёл целый час, но он этого не заметил. Тишина кухни, ровное дыхание и тёплый аромат югва заполнили пространство, словно сама душа матери прошлась по полу, аккуратно поправляя складки фуросики — как когда-то, в прежние времена, когда каждый её жест был полон заботы, а каждый запах напоминал о доме.

Рэнтаро аккуратно выложил югва на бамбуковую тарелку, посыпал корицей и поставил рядом чашку тёплого зелёного чая. Потом сел напротив, склонил голову и закрыл глаза.

Он не знал, услышат ли его мёртвые. Но знал, что мать точно почувствует — если не вкус, то запах теста, вымешанного по её рецепту, и, уж точно должна была услышать её последний «секретный ингредиент»: «Пища — это дар, а приготовление — медитация...»